Marko » Ср мар 16, 2011 01:35
Angeles Mastretta
La casa de Mané
LyoSHICK Анхелес Мастретта
Дом бабушки Манэ
Allyssa Дом бабушки Мане
Wladimir Анхелес Мастретта
Дом Манэ
petoi Анхелес Мастретта
Дом бабушки Манэ
alumna Анхелес Мастрета
Дом моей бабушки
Solitaria Анхелес Мастретта
Дом Манэ
Aniña D Дом Манэ
Sentados en la banca del desayunador oíamos al abuelo contar la historia del caballo alas de oro, mientras Mané cocinaba huevos con epazote para todos. Nos gustaba pasar ahí la noche: cada cosa estaba llena de pequeñas magias y secretos. El cuarto del abuelo tenía una ventanita que daba al baño de atrás, la recámara de Mané una puerta en la duela por la que podíamos bajar al sótano. En el corredor había un cuartito del que todas las mañanas salía la ropa sucia. Mané la contaba y la distribuía en el tiempo de la lavandera en turno. Mi abuela nunca pudo lograr que el turno durara más de quince días. Tenía los ojos claros y la nariz respingada, la boca todavía coqueta, la contumacia dirigiendo cada pedazo de su vida. Pasó veinte años en silla de ruedas y consiguió que a todos se nos olvidara su pena, incluso a ella.
LyoSHICK Пока мы, сидя на скамье в столовой, слушали, как дедушка рассказывает сказку про Коня Золотые Крылья, Манэ готовила на всех яйца с салатом. Мы любили проводить здесь вечера: каждая вещь хранила свою тайну и маленькое волшебство. В дедушкиной комнате было небольшое окошко, выходящее в ванную, а в комнатке Манэ – люк в полу, через который мы могли спуститься в подвал. В маленькой каморке дальше по коридору каждое утро прибавлялось грязной одежды. Манэ подсчитывала ее и распределяла в стирку по очереди – и ей никак не удавалось добиться, чтобы очередь длилась больше пятнадцати дней. У бабушки, светлоглазой и курносой, губы были по-прежнему кокетливо изогнуты, в каждой ее черточке читалось упрямство. Двадцать лет бабушка провела в кресле-каталке, но добилась того, что все мы – и она сама – забывали о ее недуге.
Allyssa Сидя за обеденным столом на деревянной скамеечке, мы слушали рассказ деда о коне с золотыми крыльями, пока Мане готовила на всех яичницу со специями. Нам нравилось проводить здесь вечера, ведь каждая вещица в доме таила в себе какое-то волшебство или загадку. В комнате дедушки было окошко, которое выходило на ванную комнату в задней части дома, а в спальне Мане в полу открывалась дверь, через которую можно было спуститься в подвал. В коридоре также была комнатушка, куда по утрам приносили грязную одежду. Мане ее считала и распределяла очередность стирки. Моей бабушке никогда не удавалось добиться, чтобы очередь длилась более двух недель. У нее были ясные глаза и курносый нос, ее рот еще не утратил былого кокетства, а ее упорство определяло каждый момент ее жизни. Она провела двадцать лет в инвалидном кресле и сумела заставить всех нас, в том числе и себя, забыть о своей боли.
Wladimir Сидя на скамье на кухне, мы слушали, как дедушка рассказывал сказку про коня с золотыми крыльями, пока Манэ варила нам яйца с листьями мексиканского чая. Нам нравилось проводить там вечера: казалось, во всём был какая то тайна и даже нечто магическое. В комнате дедушки было небольшое окно, которое выходило в ванную комнату, находящуюся в задней части дома, а в каморке Манэ крышка в полу прикрывала спуск в погреб. В коридоре была комнатка, из которой каждое утро выносили грязное бельё. Манэ, когда была её очередь стирать, его пересчитывала и раскладывала. Моя бабушка так и не смогла добиться, чтобы эта смена длилась больше пятнадцати дней. У неё были светлые глаза, вздёрнутый нос и по-молодому кокетливый рот, а ещё она всю жизнь была очень упрямой. Она двадцать лет провела в инвалидной коляске и добилась того, что все, в том числе и она сама, забыли о её беде.
petoi Забравшись на скамейку у кухонного стола мы слушали дедушкины сказки о златокрылом коне, а Манэ готовила на всех яичницу с травкой эпасоте. Как мы любили у них ночевать! Повсюду ждали маленькие волшебные открытия: в комнате деда – окошко, выходящее прямо в ванную на заднем дворе, а из бабушкиной спальни, открыв дверку в полу, можно было спуститься в подвал. В коридоре был чуланчик, откуда по утрам вываливался ворох грязного белья. Манэ пересчитывала его и распределяла стирку на каждый день очередной прачки. Ни одна из этих прачек не продержалась у неё больше пятнадцати дней. У Манэ были светлые глаза, слегка вздернутый нос, по-молодому кокетливые губы и упрямство, ведущее ее по всей жизни. Двадцать лет она провела в инвалидной коляске и добилась того, что мы перестали замечать ее страдания, она и сама о них забыла.
alumna Вот мы сидим на скамье за кухонным столом и слушаем дедушку, его сказку о лошади с золотыми крыльями, а бабушка Мане готовит нам яичницу с эпазотом (Эпазот – острая приправа со вкусом кориандра. Часто применяется в мексиканской кухне.)... Нам очень нравилось проводить вечера в этом доме, где каждая вещь обладала своей тайной, своим собственным маленьким очарованием. Комната дедушки смотрела небольшим оконцем на баню позади дома, а в чуланчике Мане была дверца прямо в полу, через которую можно было спуститься в погреб. В коридоре имелась крохотная комнатушка, куда выносили по утрам грязную одежду. Здесь Мане ее сортировала, раскладывая в очередь на стирку. Моя бабушка никак не могла добиться, чтобы эта очередь оборачивалась дольше, чем пятнадцати дней. У моей бабушки были ясные глаза, вздернутый нос и все еще кокетливо сложенные губы, а упорство и настойчивость были теми качествами, что направляли ее всю жизнь. Двадцать лет провела она в инвалидном кресле, но сумела заставить всех позабыть о страданиях, которые ей доводилось испытывать.
Solitaria Сидя на скамейке у обеденного стола, мы слушали дедушку, который рассказывал историю про коня с золотыми крыльями, пока Манэ готовила на всех яйца с листьями апасоте. Нам нравилось приходить сюда по вечерам: каждая вещь была наполнена тайнами и волшебством. В комнатке дедушки было окошко, выходившее на купальню за домом, в комнатушке Манэ была дверь в полу, через которую мы могли спуститься в подвал. В коридоре была комната, откуда каждое утро выносили грязное белье. Манэ перебирала его и распределяла очередность стирки. Моя бабушка никак не могла добиться того, чтобы смена белья длилась дольше пятнадцати дней. У нее были светлые глаза, курносый нос, все еще кокетливый рот и ослиное упрямство, сопровождавшее ее всю жизнь. Она провела двадцать лет в инвалидном кресле, но заставила всех, включая себя, забыть об этом.
Aniña D Сидя на скамейке за кухонным столом, мы слушали, как дедушка рассказывал о лошадке с золотыми крыльями, пока Манэ готовила для всей ватаги яичницу с эпасоте. Нам нравилось ночевать в этом доме: все вещи в нем таили свои маленькие секреты и казались волшебными. В комнате дедушки было окошечко, выходившее в ванную комнату, располагавшуюся в задней части дома, а в спальне Манэ – дверца в паркетном полу, через которую можно было спуститься в подвал. В глубине коридора располагалась комнатка, в которую каждое утро приносили грязную одежду. Манэ ее пересчитывала и рассортировывала, чтобы стирать по очереди. Но моей бабушке никогда не удавалось добиться, чтобы одежда каждого из обитателей дома стиралась реже, чем каждые пятнадцать дней. У Манэ были светлые глаза и слегка вздернутый нос, рот сохранил кокетство молодости, а упрямство было ее непременным спутником на жизненном пути. Она провела двадцать лет в инвалидном кресле и умудрилась сделать так, что все мы забыли о ее несчастье, как, впрочем, и она сама.
Mané fingía ser una niña medio ingenua, muy consentida y simpática, pero tenía menos temor y más certezas que toda la familia. Cuando recordaba los poemas que había aprendido setenta años antes, en el colegio, era imposible no besarla como a una hija, aunque fuera mi abuela. Le gustaba mirar fotografías, decir que iba a morirse en dos semanas y hacer planes para los siguientes diez años. Le gustaba conversar y preguntarme; todo lo que yo hacía en México, la ciudad que a ella le resultaba incomprensible y brutal. Mientras, dibujaba flores o grecas o círculos con un lápiz que siempre tenía en su mano, cerca de un anillo en forma de pepita que su madre compró hará ciento veinte años en ochenta pesos.
LyoSHICK Манэ любила изображать наивную девушку, избалованную и симпатичную, но была смелей и уверенней всех остальных в семье. Когда она читала стихи, которые заучила в школе семьдесят лет назад, меня так и подмывало поцеловать ее, словно дочку, пусть она и приходилась мне бабушкой. Манэ любила разглядывать фотографии, уверяла, что не проживет и двух недель – и строила планы на ближайшие десять лет. Любила беседовать со мной и расспрашивать обо всем, что я делаю в Мехико – городе, который остался для нее непостижимым и варварским. И во время разговора не прекращала рисовать – цветы, узоры, круги; ее руку невозможно даже представить без карандаша – как и без перстня с продолговатым камушком, который ее мать купила сто двадцать лет назад за восемьдесят песо.
Allyssa Мане изображала из себя эдакую простушку, слишком избалованную и симпатичную, но из всей нашей семьи она отличалась наименьшей боязливостью и наибольшей уверенностью. Когда она вспоминала стихи, которые она выучила семьдесят лет назад в школе, невозможно было удержаться и не поцеловать ее, словно дочурку, хотя она и была моей бабушкой. Ей нравилось рассматривать фотографии, говорить, что она умрет через пару недель, и строить планы на следующее десятилетие. Ей нравилось беседовать со мной и засыпать меня вопросами обо всем, что я делала в Мехико, в городе, который всегда оставался для нее непостижимым и огромным. При этом она не переставала вырисовывать цветы, или греческие орнаменты, или круги карандашом, всегда зажатым в ее руке, украшенной кольцом в форме зернышка, которое купила ее мать почти сто двадцать лет назад за восемьдесят песо.
Wladimir Манэ старалась казаться наивной девочкой, смирившейся со своей судьбой и очень покладистой, но на самом деле не было в семье человека смелее и уверенней в себе, чем она. Когда она декламировала по памяти стихи, которые выучила семьдесят лет тому назад в школе, невозможно было удержаться, чтобы не поцеловать её по-матерински, хотя она была моей бабушкой. Ей нравилось разглядывать фотографии, говорить, что она через две недели умрёт и при этом строить планы на следующие десять лет. Она любила распрашивать меня обо всём, что я делала в Мехико, городе, который казался ей непонятным и жестоким. Она слушала, а сама рисовала карандашом цветы или греческий орнамент. Карандаш всегда был у неё в руке, рядом с кольцом в форме зёрнышка, которое её мать купила лет сто двадцать назад за восемьдесят песо.
petoi Казалась наивным ребенком, капризным и милым, но в ней было меньше страхов и больше решимости, чем у всей остальной семьи. Когда Манэ вспоминала стихотворения, выученные в школе семьдесят лет назад, невозможно было не расцеловать её, будто она мне дочка, а не бабушка. Она любила рассматривать фотографии, пророчить себе смерть через две недели и строить планы на следующие десять лет. Любила поболтать, подробно расспросить о моих делах в Мехико, в этом непонятном и жестоком, как ей казалось, городе. А за разговором рисовала: то цветы, то узоры, или завитки – карандаш всегда был наготове в бабушкиной руке, возле колечка с золотым шариком, купленного за восемьдесят песо ещё её матерью, лет сто двадцать тому назад.
alumna Мане производила впечатление человека почти по-детски наивного, кроткого и располагающего к себе, и, в то же самое время, она была самой смелой и решительной в семье. Когда Мане читала наизусть стихи, выученные семьдесят лет назад, когда она еще ходила в школу, было просто невозможно удержаться, чтобы не расцеловать ее словно ребенка, несмотря на то, что она моя бабушка. Она любила разглядывать фотографии, предрекать свою скорую кончину в течение двух недель, и тут же строить планы на следующие десять лет. Любила беседовать и засыпать меня вопросами; ее интересовало все, что я делала в Мехико – городе, оказавшемся для нее чужим и жестоким. Разговаривая, Мане постоянно что-то рисовала: цветы, узоры или просто кружочки. Она вообще не расставалась с карандашом, всегда держала его в той же руке, на которой носила колечко в форме зернышка – сто двадцать лет назад это кольцо купила ее мама, заплатив за него восемьдесят песо.
Solitaria Манэ притворялась простодушной девочкой, милой и симпатичной маменькиной дочкой, но смелее и увереннее нее в семье не было никого. Когда она читала стихи, что выучила семьдесят лет назад, еще в школе, так и тянуло поцеловать ее, словно малышку-дочку, хотя она приходилась мне бабушкой. Ей нравилось рассматривать фотографии, говорить, что не пройдет и двух недель, как она умрет, и строить при этом планы на ближайшие десять лет. Ей нравилось разговаривать и расспрашивать меня о том, что я делала в Мехико, городе, который казался ей непостижимым и жестоким. Она слушала и рисовала цветы, или меандры, или круги карандашом, который всегда был у нее в руке, как и кольцо с камушком-зернышком, которое ее мать купила лет сто двадцать тому назад за восемьдесят песо.
Aniña D Манэ притворялась слегка наивной, избалованной и очень симпатичной девчушкой, но на самом деле была самой бесстрашной и уверенной из членов семьи. Когда она декламировала стихи, которые выучила семьдесят лет назад в школе, просто невозможно было удержаться и не расцеловать ее как дочку, хоть она мне и бабушка. Она любила рассматривать фотографии, утверждать, что умрет через две недели и при этом строить планы на ближайшие десять лет. Она любила разговаривать и расспрашивать меня о моей жизни в Мехико – городе, казавшемся ей непостижимым и жестоким. Беседуя, она рисовала цветы, или узоры в греческом стиле, или круги карандашом, который всегда держала в руке, украшенной кольцом в форме зернышка, купленным еще ее матерью лет эдак сто двадцать назад за восемьдесят песо.
Arriba del ropero siempre había unos dulces que le gustaba repartir entre quienes la visitaran. Adentro, sobre los entrepaños, todo estaba puesto en cajas de colores que ella me pedía desde el cuarto vecino como si las estuviera viendo: "Haz favor de traerme la cajita roja con un dibujo dorado que está entre una de flores y una azul claro". De ahí sacaba las chácharas más extravagantes, los sobres más amarillentos, las fotos más entretenidas.
LyoSHICK На гардеробе всегда лежали конфеты, которыми Манэ с удовольствием потчевала гостей. Ниже, на полках, все было разложено по разноцветным коробкам; бабушка безошибочно называла нужную из соседней комнаты, словно видела своими глазами:
- Сделай милость, принеси красную коробку с золотым узором – она там между коробкой в цветочек и голубой!
И на свет божий извлекались самые удивительные вещицы, самые пожелтевшие письма, самые забавные фотографии.
Allyssa На верхней полке платяного шкафа всегда были припрятаны сладости, которыми она любила угощать всех тех, кто заглядывал к ней. В глубине шкафа все полки были заставлены разноцветными коробками, которые она из соседней комнаты просила меня подать так, как будто видела их воочию: «Будь добра, принеси мне красную коробочку с золотым рисунком, она стоит между светло-голубой и в цветочек». Из этой коробочки она доставала весьма странные безделушки, пожелтевшие от времени конверты, интереснейшие фотографии.
Wladimir На шкафу у неё всегда были какие-нибудь сладости, которыми она любила угощать гостей. Внутри на полках всё было разложено по цветным коробкам. Когда она из соседней комнаты просила меня принести одну из них, она говорила так, как будто они были у неё перед глазами: “Сделай одолжение, принеси мне красную коробочку с позолоченным рисунком. Ту, что между голубой и с цветами”. Из коробок она доставала диковинные безделушки, пожелтевшие конверты, забавные фотографии.
petoi На верху платяного шкафа всегда были припрятаны конфеты: Манэ любила угощать ими своих гостей. А содержимое полок в шкафу аккуратно разложено по цветным коробкам. Помню бабушкины указания из соседней комнаты, как будто она видит сквозь стену: «Принеси-ка мне вон ту красную коробочку с золотым узором, которая между цветастой и голубой…» Ах, какие восхитительные вещицы доставала оттуда Манэ: чудесные пожелтевшие конверты, любопытные фотографии!
alumna У Мане всегда водились сласти, которые она держала на шкафу, ими она любила оделять всех, кто приходил ее навестить. В самом шкафу вещи хранились разложенными по разноцветным коробкам, которыми были заставлены полки; когда бабушка, находясь в другой комнате, просила меня принести что-нибудь из шкафа, она будто видела эти коробки своими глазами: «Сделай милость, подай мне красную коробочку с золотым рисунком, она лежит между цветастой и голубенькой». Из коробки на свет извлекались самые причудливые вещицы, самые старые пожелтевшие конверты и самые занимательные фотографии.
Solitaria На платяном шкафу всегда лежали сласти, и ей нравилось потчевать ими приходивших гостей. В самом шкафу все было разложено по разноцветным коробкам. Она просила принести их из соседней комнаты, словно видела их воочию: “Будь добра, принеси мне красную коробочку с золотым рисунком. Она стоит между голубенькой и той, что с цветами”. Из этих коробок она извлекала самые странные безделушки, пожелтевшие конверты, увлекательнейшие фотографии.
Aniña D На платяном шкафу всегда лежали сладости, которыми она любила угощать гостей. Внутри шкафа, на полочках, все было разложено по разноцветным коробкам. Часто она просила меня принести одну из них, находясь в соседней комнате, как будто бы могла их видеть: «Принеси мне, пожалуйста, красную коробочку с золотыми узорами, она стоит между коробкой в цветочек и голубой». Оттуда она извлекала самые немыслимые безделушки, желтые до невозможности конверты и забавнейшие фотографии.
El billar estaba subiendo una larga escalera de piedra. Era el refugio del abuelo. Ahí, cuando él murió, mi abuela siguió creyendo que aún vivía. Entre los libros más locos y los animales disecados, estaba la enorme mesa verde sobre la que él planeaba carambolas perfectas que después fallaba sin ninguna decepción. Parecía como si se hubiera ido nada más un ratito.
LyoSHICK Большая каменная лестница вела наверх, в бильярдную – дедушкино прибежище. Здесь бабушка, после смерти деда, по-прежнему считала его живым. В окружении невероятных книг и чучел животных стоял громадный стол с зеленым сукном, на котором дедушка задумывал идеальные карамболи – и нисколько не огорчался, что они не получались. В бильярдной все выглядело так, словно дед только что вышел.
Allyssa Массивная каменная лестница вела наверх, в биллиардную. Это было убежище дедушки. Здесь, когда дед умер, моя бабушка продолжала верить, что он все еще жив. Среди необыкновенных книг и чучел животных стоял огромный зеленый стол, где он планировал идеальные комбинации, которые затем терпели неудачу, не вызывая при этом у него никакого разочарования. Казалось, что это ни на минуточку его не заботило.
Wladimir Наверху была бильярдная, и туда вела длинная каменная лестница. Это было прибежище дедушки. Когда он умер, бабушка продолжала думать, что он жив и всё ещё там. Среди странных книг и препарированных и засушенных животных стоял огромный зелёный стол, на котором дедушка пытался разыгрывать самые замысловатые карамболи. И хотя у него ничего не получались, он никогда не расстраивался. Казалось, что он только что ненадолго вышел.
petoi Длинная каменная лестница вела наверх, в бильярдную. Это дедушкины владения. Бывая здесь уже после его смерти, бабушка продолжала верить, что он жив. В окружении стеллажей с самыми невообразимыми книгами и чучелами животных стоял огромный зеленый стол, на котором дед выстраивал свои мудреные карамболи, чтобы потом промазать без всякого сожаления. Казалось, он просто вышел ненадолго.
alumna В бильярдную можно было попасть, поднявшись по каменным ступеням длинной лестницы. Это были владения дедушки. Даже теперь, после его смерти, бабушка отказывалась вычеркивать его из своего списка живущих. Здесь, посреди скопища самых сумасбродных книг и чучел животных стоял огромный стол зеленого сукна, за которым мой дедушка проводил время продумывая сложнейшие «карамболи» (вид удара в бильярде). Они, затем, не удавались, не вызывая, впрочем, ни малейшего сожаления их хозяина. Казалось, его ничто не волнует.
Solitaria Длинная каменная лестница вела наверх, в бильярдную. Это было дедушкино убежище. Когда его не стало, бабушка продолжала думать, что он жив и находится там. В окружении безумных книг и чучел разных животных стоял огромный стол, крытый зеленым сукном, на котором дед задумывал самые замысловатые карамболи. Они не получались, но это не печалило его. Там, наверху, все выглядело так, словно он вышел буквально на минуту.
Aniña D Поднявшись по каменной лестнице, попадаешь в бильярдную. Это было убежище дедушки. После его смерти бабушка считала, что он все еще там живет. На огромном столе, в окружении чучел и самых невероятных книг, дедушка замышлял идеальные комбинации в карамболе, которые затем запарывал без всякого огорчения. Казалось, он просто вышел на минутку.
En el sótano hubo siempre toda clase de tiliches que fueron desapareciendo junto con la imaginación que me hacía verlos fantásticos. Sin embargo, al final encontré cuatro sillas que pertenecieron a mi bisabuela y que Mané me regaló como una herencia perfecta. Están viejísimas, a cada rato se les rompe una pata o el mimbre, pero las compongo porque necesito saber que su larga vejez vive aún alrededor de la mesa sobre la que va y viene nuestra vida. Cuatro sillas como cuatro presencias de un pasado en el que tuve sitio. Cuatro sillas como cuatro certezas, cuatro buenos deseos, cuatro esperanzas, cuatro miedos cuidadosamente tallados en madera. Aquel día besé a Mané por el regalo y hoy a mi hija que estuvo a punto de caerse con tal de no tirar a la basura mi regalo.
LyoSHICK В подвале всегда хранилось полно всякой всячины, от которой не осталось и следа – как и от моего воображения, наделявшего любую вещь фантастическими качествами. Все же, в конце концов, я обнаружила четыре стула, принадлежавших еще прабабушке; Манэ вручила мне их словно бесценное наследие. Стулья совсем дряхлые – то ножка треснет, то плетеное сиденье расползется, – но я каждый раз чиню их: ведь необходимо, чтобы почтенные долгожители окружали стол, за которым проходит наша суетливая жизнь. Четыре стула – словно четыре посланника прошедших времен, из которых они родом. Четыре стула – как четыре свидетельства, четыре добрых пожелания, четыре надежды, четыре тревоги, искусно вырезанные в дереве. Когда-то я целовала бабушку Манэ в благодарность за подарок, а сегодня поцеловала дочку, чуть не грохнувшуюся на пол, – чтобы не выбросила мой подарок на помойку.
Allyssa В подвале всегда хранились разного рода мелочи, имевшие обыкновение исчезать вместе с моим воображением, что всегда мне казалось фантастичным. Несмотря на это, в конце концов, я обнаружила четыре стула, которые принадлежали моей прабабушке, и которые Мане преподнесла мне как идеальное наследство. Они были настолько старыми, что каждый момент у них ломались ножки или прутья, из которых они были сплетены, но я их чинила, потому что мне необходимо знать, что дух старины все еще живет за столом, за которым идет и проходит наша жизнь. Четыре стула как четыре свидетеля прошлого. Четыре стула как четыре доказательства, четыре заветных желания, четыре надежды, четыре тревоги, заботливо вырезанные по дереву. Тогда я поцеловала Мане за подарок, а сегодня благодарна моей дочери, которой огромных трудов стоит не выбросить на свалку мой подарок.
Wladimir В подвале всегда хранилась всякая всячина, всевозможные вещицы, которые исчезли, как только я перестала видеть в них нечто фантастическое. Однако, я всё же нашла там четыре плетёных стула, которые принадлежали ещё моей прабабушке, и которые Манэ мне подарила, как фамильную реликвию, переходящую по наследству. Они очень старые и у них то и дело ломается то ножка, то прутик, но я чиню их, так как мне важно знать, что эти долгожители всё ещё живы и как всегда стоят вокруг стола, за которым проходит вся наша жизнь. Четыре стула, как четыре свидетеля прошлого, где у меня было своё место. Четыре стула, как четыре символа уверенности, четыре добрых пожелания, четыре надежды, четыре страха с аккуратным резным узором. Тогда я поцеловала Манэ, благодаря её за подарок, а сегодня, когда я поцеловала мою дочь, та едва удержалась, чтобы не выбросить мой дар на помойку.
petoi А подвал был полон всякой прекрасной всячины, которая постепенно стала исчезать вместе с фантазией, делавшей вещи волшебными в моих глазах. Напоследок я успела найти четыре стула, принадлежавших моей прабабке, и Манэ мне их подарила в качестве законного наследства. Старее некуда стулья: то ножка отвалится, то плетенка прорвется, но каждый раз я их прилежно чиню, потому что мне нужна уверенность в том, что их древняя древность все еще жива, что она здесь, вокруг стола, где протекает наша жизнь. Четыре стула стоят как четыре свидетеля того прошлого, которое было и моим. Четыре стула – как четыре решимости, четыре добрых пожелания, четыре надежды, четыре страха, искусно выточенные из дерева. В тот далекий день в благодарность за подарок я поцеловала Манэ, а сегодня целую свою едва не упавшую на пол дочь, только бы не выбрасывать подарок на свалку.
alumna Погреб всегда был хранилищем всевозможных безделиц, что имеют обыкновение исчезать, когда слабеет сила воображения, заставлявшая меня видеть необыкновенное в обыденном. Наконец, я нашла то, что искала – четыре стула, которые принадлежали в свое время еще моей прабабке; Мане подарила их мне как фамильную реликвию. Они были необычайно древние, эти стулья, какой-нибудь из них то и дело ломался – ножка или прут из плетения, но снова и снова я их чиню; мне необходимо осознавать, что дух их древности все еще обитает здесь, вокруг стола, за которым идет и проходит наша жизнь. Ведь эти стулья – это четыре гостя из моего далекого прошлого, в котором когда-то нашлось место и для меня. Эти четыре стула – словно четыре надежных опоры, четыре добрых пожелания, четыре лучика надежды, четыре тени беспокойства заботливо воплощенные в дереве. В тот день я поцеловала Мане, в благодарность за этот подарок, а сегодня – уже свою собственную дочь, которая поборола искушение выбросить этот мой подарок.
Solitaria В подвале всегда хранилась куча всевозможных вещиц, которые испарились, когда мое воображение перестало наделять их какими-то волшебными свойствами. Тем не менее, в конце концов мне удалось найти четыре стула, которые принадлежали еще моей прабабке. Манэ подарила мне их будто наследную фамильную драгоценность. Они древние, не сказать дряхлые, то у них ломается ножка, то отваливается из плетенки прут, но я все чиню их, потому что мне надо знать, что эти долгожители все стоят на страже вокруг стола, за которым проходит наша жизнь. Четыре стула – четыре посланника из прошлого, где у меня было свое место. Четыре стула – четыре достоверных свидетельства, четыре добрых пожелания, четыре надежды, четыре символа тревоги, столь искусно вырезанных из дерева. В тот день я поцеловала Манэ, а сегодня поцеловала свою дочь, готовую выкинуть на помойку мой подарок.
Aniña D Подвал был полон всевозможной домашней утвари, которая потихоньку исчезала, как и мои детские фантазии, в которых предметы казалось какими-то фантастическими существами. Но в один прекрасный день я обнаружила четыре стула, принадлежавших еще моей прабабушке, которые подарила мне Манэ – лучшего наследства и представить себе нельзя. Они очень ветхие, ножки постоянно отламываются, рвется сиденье из лозы, но я их чиню, потому что для меня важно знать, что возле стола, у которого проходит наша жизнь, протекает и их долгая старость. Четыре стула как четыре свидетеля прошлого, которое они пережили. Четыре стула как четыре оплота, четыре добрых пожелания, четыре надежды, четыре опасения, тщательно вырезанные из дерева. В тот день я поцеловала Манэ за этот подарок, а сегодня мою дочку, которая чуть не свалилась на пол, чтобы уговорить не выбр мой подарок на свалку.
-¿Cuántos años tienen estas sillas? -preguntó con la pata en la mano.
-Como ciento veintidós -digo.
-¿Y hasta cuándo vamos a usarlas?
-No sé. Hasta que se rompan para siempre -digo, pensando en que eso diría mi abuela. Segura de que lo suyo no se averiaba jamás. Ni sus cosas, ni su corazón, ni el destino de su nieta llevándole la contraria en todo mientras a todo le decía que sí.
LyoSHICK - Сколько же им лет? – спросила дочь, держа в руке ножку от стула.
- Примерно сто двадцать два, – ответила я.
- И долго еще намерена ими пользоваться?
- Не знаю. Пока совсем не развалятся.
Интересно – я говорю совсем как бабуля. Она была уверена, что все и всегда будет в целости и сохранности: ее вещи, ее сердце, судьба ее внучки – вопреки всему, что бы ни случилось…
Allyssa - Сколько лет этим стульям? – спросила она, держа в руке отвалившуюся ножку.
- Больше ста двадцати, - отвечаю.
- И до каких пор мы будем их использовать?
- Не знаю. До тех пор, пока они не развалятся окончательно, - говорю я, представляя, что бы сказала бабушка. Она твердо верила в то, что они не сломаются никогда. Ни ее вещи, ни ее сердце, ни судьба ее внучки, наперекор всему, что бы ни случилось.
Wladimir - Сколько лет этим стульям? – спросила она, держа в руках ножку.
- Сто двадцать два, наверное, - сказала я.
- И до каких пор они будут тут стоять?
- Не знаю. Пока совсем не развалятся, - говорю я, думая о том, что так бы сказала моя бабушка. Уверенная, что у неё-то никогда ничего не развалится. Вещи будут служить вечно, сердце всегда будет здоровым, а её внучку ждёт счастливая судьба, хоть она, соглашаясь с бабушкой, и делает всё наперекор.
petoi - Мам, сколько лет этим стульям? – спросила она, подняв отломившуюся ножку.
- Наверно, сто двадцать два.
- И до каких пор мы их будем держать?
- Не знаю. Пока не сломаются навсегда, - отвечаю я дочери и думаю, что бабушка бы ответила именно так, уверенная в том, что у нее никогда ничего не сломается. Ни вещи, ни сердце, ни судьба внучки, которая на всё послушно говорит «да» и поступает по-своему.
alumna - Сколько же им лет? – спросила меня дочь, держа в руке ножку от одного из стульев.
- Думаю, около ста двадцати двух – ответила я.
- И сколько еще мы будем пользоваться ими?
- Не знаю. Пока они окончательно не придут в негодность – сказала я, думая о том, что такие же слова говорила и моя бабушка. Однако, несмотря на то, что она говорила вслух, в глубине души она была уверена, что разрушение не касается того, что принадлежит ей, что вопреки всему никогда не придут в негодность ни ее вещи, ни ее сердце, ни судьба ее внучки.
Solitaria - Им сколько лет, этим стульям? – спросила она, держа в руках ножку.
- Где-то сто двадцать два, - сказала я.
- И сколько мы еще будем на них сидеть?
- Не знаю. Пока совсем не развалятся, - говорю я, думая о том, что именно так сказала бы и моя бабушка. Всегда уверенная, что уж у нее-то никогда ничего не сломается. Ни вещи, ни сердце, ни судьба ее внучки, которая делает все наперекор бабуле, на словах соглашаясь с ней во всем.
Aniña D - Сколько лет этим стульям? – спросила она, держа в руке отломившуюся ножку.
- Где-то сто двадцать два.
- И сколько они еще будут здесь стоять?
- Не знаю. Пока окончательно не сломаются, – говорю я и думаю, что так ответила бы бабушка. В уверенности, что своему родному никогда не придет конец. Ни ее вещам, ни сердцу, ни судьбе ее внучки, которая хоть и соглашалась на словах, но всегда все делала ей наперекор.
Где запрещено смеяться, там, как правило, и плакать нельзя.
(Станислав Ежи Лец)
И выбирать тексты - с придирчивостью неслыханной. Ладно, едем дальше.
)
